В начале девяностых, когда по окраинам СССР уже вовсю пылали межнациональные конфликты, тогдашний главный редактор одной из центральных газет отправил меня в очередную командировку, на этот раз в Узбекистан. Ты, мол, знаешь, что там к чему, поэтому поезжай.
За день до этого в одном из райцентров Ташкентской области толпа узбекской молодежи пошла «разбираться» с турками-месхетинцами, которых после ферганских погромов временно поселили в местном пансионате. Милиция то ли не смогла справиться с толпой, то ли её разоружили загодя — уже не помню. Словом, стражи порядка этот самый порядок навести не смогли. Тогда власти подогнали к райцентру внутренние войска и те открыли огонь, положив несколько десятков человек.
Пока я летел до Ташкента, а потом ещё добирался до райцентра на машине, взятой в нашем ташкентском корпункте, ситуация в зоне конфликта успела развиться до неведомого для тех лет сценария. Солдатики, постреляв, ушли, причем, вместе с милицией и всей местной властью. Им было из-за чего делать ноги. Население, придя в себя после побоища, устроило что-то вроде киевского майдана, тем более что советские города и веси по планировке устроены примерно одинаково. То есть в центре — нехилых размеров площадь с памятником Ленину, какое-нибудь обширное панно, отображающее местные достижения и, по периметру, — всякого рода административные постройки.
К моему приезду часть этих построек была уже разгромлена, а площадь заполонена митингующими, которые в основном задавались вопросом: за что с нами так? Палки, камни, арматуры ну и, конечно, негодование клокочущей толпы, состоявшей, как минимум, из всего населения района.
В Доме быта, примыкающем к центральной площади, заседала, если вновь проводить аналогии, местная Верховная рада — аксакалы. Правда, в отличие от Верховной рады Украины и толпы на улице, старики лишь о чем-то тихо переговаривались или многозначительно молчали. Как единственного представителя прессы, да ещё и центральной, меня, разумеется, препроводили на это заседание, предварительно продемонстрировав последствия расстрела и разгромленные помещения райкома партии и райисполкома.
Старики рассказывали о случившемся, я записывал. Что-то спрашивал и вновь записывал. Так продолжалось часа полтора, пока в зал не вошел один из представителей толпы.
— Ваша фамилия Соколов? — грозно спросил он, обдавая меня мерзким запахом изо рта и потрясая свежим номером газеты, где я работал.
— Нет, не Соколов. А что случилось? (Соколов заведовал нашим корпунктом в Ташкенте и здесь его никак быть не могло, тем более что я забрал его машину вместе с водителем).
— Вот, читайте! — Представитель толпы обратился уже к слегка озадаченным старикам, потрясая всё той же газетой. — Этот Соколов пишет, что мы экстремисты и зачинщики беспорядков в нашем райцентре.
И действительно, когда у меня забрали редакционное удостоверения, а вместо него вручили газету, в короткой заметке, переданной Соколовым по телетайпу в Москву, я прочел об экстремистах и беспорядках. Запахло крупными неприятностями. Мало того, что на меня разом ополчились прежде совершенно меланхоличные старики, размышлявшие, что делать дальше, в неистовство и в движение пришла толпа на площади.
— Это вы народ называете экстремистами? — кричал тот, кто принес газету, подтащив меня за шиворот к раскрытому окну.
Больше всего мне почему-то запомнилось в тот момент лицо моего водителя, хотя он находился на довольно приличном расстоянии, околачиваясь возле автомобиля. Оно из смуглого, как у всех узбеков, моментально стало белым, едва значительная часть толпы рванула в сторону автомобиля. «Нет, это уже не неприятности, это кирдык», — подумал я, увидев, что и водителя, и автомобиль накрыла орущая, ощетинившаяся палками, лавина. Дело в том что доселе мое пребывание в горячих точках почти не сопрягалось с перспективой стать жертвой толпы. Из максимума, что мне выпало, если не считать ужасающих картин погромов и убийств на национальной почве, — это когда кучка националистов приперла меня к стенке в одном из аэропортов за то, что я отказался разговаривать с ними на местном языке, поскольку таких, как они, мне удобнее посылать к едреной фене по-русски. Тогда, хоть и без особого энтузиазма, вмешались милиционеры. За журналиста, да еще из Москвы, по тем временам можно было огрести серьезные неприятности от местного обкома партии. И это согревало душу. Но на этот раз рядом не то что милиции, даже завалящего профорга не было, хотя, наверное, он вряд ли чем помог.
— Давай, пошли на площадь, — продолжал кричать принесший газету, что сейчас, по прошествии двух десятков лет, вновь пробуждает во мне невольные ассоциации. Ведь слово «площадь», которое тогда произносилось чаще всего, на узбекском звучит точно так же, как и на украинском — «майдан».
Правда, авторитет другого слова – печатного – теперь и тогда, как говорят в Одессе, — это две большие разницы. Не думаю, что нынче он высок настолько, что способен сохранить журналисту хотя бы жизнь. Иногда случается наоборот. Но в начале девяностых авторитет печатного слова оказался для меня спасительным, несмотря на то, что поначалу чуть не сгубил.
Кто-то из стариков, прежде чем меня потащили к толпе, вдруг изрёк: «Надо, чтобы эта газета напечатала опровержение. Но если люди сейчас побьют корреспондента, газета не будет перед нами извиняться за «экстремистов». Одобрительный гул голосов, после небольшой перепалки, таким образом, решил мою судьбу хотя бы на ближайший час.
Дальнейшее уже было делом техники, которая, на мою удачу, бездействовала. С начала погромов в районе отключили связь, поэтому было решено, что своему главному редактору для публикации опровержения я позвоню непосредственно из ташкентского корпункта. Ну а чтобы это было исполнено наверняка, ко мне приставили двух провожатых из местных активистов. Пришлось, правда, пережить ещё один неприятный момент – пройти с этими провожатыми сквозь бушующую толпу к автомобилю с водителем, которого я не чаял увидеть в целости и сохранности. Но это уже детали по сравнению с тем, что мы таки вырвались из райцентра и лицо моего водителя, уже простившегося, по его словам, с жизнью, постепенно из белого стало розовым, а потом и вовсе обрело типичный для узбека загар.
Где-то на полпути, когда замаячили выставленные властями блок-посты, я попросил остановить машину и повернулся к своим провожатым, сидящим на заднем сиденье:
— Друзья, у вас есть выбор. Или вы едете со мной в Ташкент, где вас немедленно арестуют, или – возвращаетесь домой. Я обещаю, что напишу о том, что здесь произошло. Напишу так, как это было на самом деле. Вот здесь оставьте свой адрес, а газету на всякий случай я потом пришлю.
Своё обещание я выполнил, отделив экстремистов от тех, кто попал под раздачу за недовольство действиями властями. Заодно написал о незавидной судьбе турок-месхетинцев, с которыми встречался в ходе той же командировки. Может, у тех, кто на них ополчился из-за собственного невежества, появилось-таки какое-нибудь просветление в мозгах? Не знаю. Знаю только, что специалисты до сих пор ломают головы в поисках истинных причин кровавых разборок двух незнамо что не поделивших народов.
Это я не только к тому, что далеко не каждому столкновению можно найти быстрое объяснение. Но и к тому, что любой бунт, или, если угодно, революция, настолько неоднозначен, что его бессмысленно измерять одной меркой и одной правдой, которая, как это водится, у каждого своя.