Что-то сбросило меня сегодня ночью с постели.
Физически не сбросило, конечно. А так, фигурально. Во сне я отказался дышать. И уже почти умер. Вдох возник скорее рефлекторно. Я проснулся, свесил ноги с кровати, нащупал тапочки…
На кухне в потемках я долго шарил по шкафам, из которых то и дело выпадали крошечные кухонные предметы, которые рассовала по разным углам младшая дочь. Она увлекалась игрушечными сковородками и кастрюльками, миниатюрными кувшинчиками и столовыми приборами размером с ноготок. Словом, всем, что предлагали детские кухни Москвы для будущих домохозяек, но в игрушечной ипостаси.
Однако я отказался дышать, услышав звук скрипки. Точнее — это был звук смычка, проехавшего по скрипичной струне. Однажды в детстве я буквально заболел скрипкой — видимо, в противовес ненависти к фортепиано. Я ходил в музыкальную школу, неся тонкую картонную нотную папку на длинных шнурках и мне не хватало только набриолиненной челки, бабочки и светлых гольфов, чтобы походить на музыкального мальчика — такого, какие и ходили в эту школу. Добрая старушка-директрисса, распахнутый кабинет которой просто нельзя было миновать, проходя на уроки сольфеджио, всякий раз меня окликала и я, потупив взор, изучал дощатый пол у ее письменного стола и выслушивал:
— Та фигура из пальцев, которую вы показали в прошлый раз ученице Атабегян, — в этих стенах недопустима. Вам должно быть стыдно за ваш поступок!
Стены были увешаны портретами Чайковского, Мусоргского, Глинки и прочих, но, несмотря на это, я тихо ненавидел эти стены. Не за фигу, конечно, которую нельзя было показывать ученице Атабегян. Не за собственную неловкость, когда учительница сказала мне: «Отстегните пюпитр», а я подумал, что у меня расстегнута ширинка и вместо пюпитра запустил пальцы на пуговицы ширинки… Нет. Я ненавидел эти стены из-за фортепианных гамм, льющихся из классов и собирающихся в школьный корридор в какофонию. Из-за тех же гамм, которые сам выдалбливал из расстроенного инструмента под удары линейкой по пальцам, вставших не на те клавиши. Из-за учительниц, сидевших надо мной — чудовищно красивых и не понимавших, что я в них был влюблен, как мальчишка, хоть и был таковым.
Скрипка. Вот о чем я мечтал в противовес ненависти к музыкальной школе вообще и к фортепиано, в частности.
После долгих разговоров со мной о том, что у скрипачей возникает опухоль на скуле и пальцы трескаются от соприкосновения со струнами, отец как-то раз окликнул меня и развернул сверток. В свертке лежала скрипка — та самая, что продавалась в магазине музыкальных инструментов за баснословные по тем временам деньги — 9 (девять) советских рублей! Он положил скрипку под подбородок, как заправский скрипач, и ударил смычком по струнам. Счастью моему не было предела, хотя я понятия не имел, как играть на скрипке и кто меня будет обучать этой игре. Примерно через год от нечего делать, я разбил эту скрипку о дворовый штакетник, — на глазах отца. Он что-то мне сказал, но только сейчас это полоснуло по сердцу — гораздо резче, чем смычок по струне в неумелых руках…
Эх, друзья мои… Остаться без отца даже в возрасте, когда сам взрослый отец относительно взрослых детей, — чрезвычайно тяжело. Не дай Бог! Врагу не пожелаешь. Это я здесь так пишу: «отец». На самом деле — папа, конечно. Папа. Да, так, как мы и произносим это, едва научившись членораздельно лепетать. И — на всю оставшуюся жизнь.